— Поэт то и дело обращался к няне в стихах.
Всем известны такие, например, задушевные строки…
Ты еще жива, моя старушка,
Жив и я, привет тебе, привет!
С.Довлатов, "Заповедник".
Всем известны такие, например, задушевные строки…
Ты еще жива, моя старушка,
Жив и я, привет тебе, привет!
С.Довлатов, "Заповедник".
Тут все крутят картинку с цитатами Бунина о коллегах по цеху.
Уверяю вас, что практически любого из них можно поместить в центр круга, как розу среди навоза, и подобрать высказывания об остальных еще более ругательно-цветистые.
И Бунин, конечно, тоже не был особенным подарком, даже Пелевин его пригвоздил - "трипперные бунинские сеновалы".
Но все же сам Пелевин Бунина ценил.
Вот Иван Бунин, "Окаянные дни", 2 марта 1918 года:
Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая-то «Музыкальная табакерка» — сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные.
Брюсов, говорят, читал «Гавриилиаду», произнося все, что заменено многоточиями, полностью. Алешка осмелился предложить читать и мне,- большой гонорар, говорит, дадим.
А вот Виктор Пелевин, "Чапаев и Пустота", 1996:
Пройдя невыразимо угнетающий двор, мы оказались перед дверью, над которой торчал чугунных козырек с завитками и амурами в купеческом духе. К козырьку была прикреплена небольшая вывеска:
МУЗЫКАЛЬНАЯ ТАБАКЕРКА
литературное кабаре
литературное кабаре
Из-за столика возле эстрады поднялся благообразный мужчина с седой бородкой, вокруг горла которого, словно чтобы скрыть след от укуса, был обмотан серый шарф. Я с удивлением узнал в нем Валерия Брюсова, постаревшего и высохшего. Он взошел на эстраду и обратился к залу:
- Товарищи! Хоть мы и живем в визуальную эпоху, когда набранный на бумаге текст вытесняется зрительным рядом, или... хмм... - он закатил глаза, сделал паузу, и стало ясно, что сейчас он произнесет один из своих идиотских каламбуров, - или, я бы даже сказал, зрительным залом... хмм... традиция не сдается и ищет для себя новые формы. То, что вы сегодня увидите, я определил бы как один из ярких примеров искусства эгопупистического постреализма. Сейчас перед вами будет разыграна написанная одним... хмм... одним пострелом... хмм... маленькая трагедия. Именно так ее автор, камерный поэт Иоанн Павлухин, определил жанр своего произведения. Итак - маленькая трагедия "Раскольников и Мармеладов". Прошу.
...Я тем временем оглядывал зал. За круглыми столиками сидело по трое-четверо человек; публика была самая разношерстая, но больше всего было, как это всегда случается в истории человечества, свинорылых спекулянтов и дорого одетых блядей. За одним столиком с Брюсовым сидел заметно потолстевший с тех пор, как я его последний раз видел, Алексей Толстой с большим бантом вместо галстука. Казалось, наросший на нем жир был выкачан из скелетоподобного Брюсова. Вместе они выглядели жутко.
...Я опрокинул в рот остатки ханжи с кокаином, встал и пошел к столику, за которым сидели Толстой и Брюсов. На меня смотрели. Господа и товарищи, думал я, медленно шагая по странно раздвинувшемуся залу, сегодня я тоже имел честь перешагнуть через свою старуху, но вы не задушите меня ее выдуманными ладонями. О, черт бы взял эту вечную достоевщину, преследующую русского человека! И черт бы взял русского человека, который только ее и видит вокруг!
- Добрый вечер, Валерий Яковлевич. Отдыхаете?
Брюсов вздрогнул и несколько секунд глядел на меня, явно не узнавая. Потом на его изможденном лице появилась недоверчивая улыбка.
- Петя? - спросил он. - Это вы? Сердечно рад вас видеть. Присядьте к нам на минуту.
Я сел за столик и сдержанно поздоровался с Толстым - мы часто виделись в редакции "Аполлона", но знакомы были плохо. Толстой был сильно пьян.
- Как вы? - спросил Брюсов. - Что-нибудь новое написали?
- Не до этого сейчас, Валерий Яковлевич, - сказал я.
- Да, - задумчиво сказал Брюсов, шныряя быстрыми глазами по моей кожанке и маузеру, - это так. Это верно. Я вот тоже... А я ведь и не знал, Петя, что вы из наших. Всегда ценил ваши стихи, особенно первый ваш сборничек, "Стихи Капитана Лебядкина". Ну и, конечно, "Песни царства "Я". Но ведь и вообразить было нельзя... Все у вас какие-то лошади, императоры, Китай этот...
- Conspiration, Валерий Яковлевич, - сказал я. - Хоть слово это дико...
Последняя фраза - это уже пошла пелевинская гиперссылка:
Я вспомнил одно из стихотворений Соловьева и рассмеялся.
- Что это вы? - спросил Чапаев.
- Так, - сказал я. - Понял, что такое панмонголизм.
- И что же это?
- Это такое учение, - сказал я, - которое было очень популярно в Польше во времена Чингиз-хана.
пересекающаяся с намеком на Соловьева:
Панмонголизм! Хоть слово дико, но мне ласкает слух оно...,
Видим, что процитировано неточно.
Случайно?
У Пелевина случайностей не бывает.
По крайней мере, у раннего Пелевина.
Вот почему неточность:
Издание 1918 года.
"Скифы" и "12" были написаны примерно за месяц до записи Бунина о "Музыкальной табакерке".
Это были последние стихи Блока, последние в его жизни - за три года после "12" он не напишет ни строчки ("Писать стихи забывший Блок...").
И эпиграфом к "Скифам" было:
Панмонголизм, хоть имя дико, но мне ласкает слух оно
Блок ошибся - не "имя дико", а "слово дико".
Пелевин тоже сделал вид, что ошибся - " Хоть слово это дико..."
Само "12" вообще идет сквозь всю сцену "Табакерки", как и Достоевский, и бьет по нервам достаточно сильно.
Что\кого еще мы видим за столиками?
А вот:
«Недалеко от эстрады сидел Иоанн Павлухин, длинноволосый урод с моноклем; рядом с ним жевала пирожок прыщавая толстуха с огромными красными бантами в пегих волосах…»
Кто-то не понял?
Есенин:
…Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
(Сергей Есенин, «Черный человек»)
И много еще чего, конечно.
Та самая ханжа с кокаином, например, которая "еще с Авроры, браток, от истоков" - она из Алексея Толстого.
Исторически, в общем, верное литературное кабаре.